Александр Дугин
«Пол и субъект»

Многоуровневая семантика понятия Муж

Когда я готовился к лекции, мне пришло в голову следующее соображение: если бы я жил лет пятьсот назад, и у меня возникли бы мысли, аналогичные тем, которые я собираюсь изложить в этой лекции, то, поскольку таких слов, как пол и субъект в их современном значении тогда не существовало, как бы я назвал свое выступление? Единственное слово, которое точно соответствует метафизическому содержанию этой лекции — это очень древнее русское, старославянское слово индоевропейского происхождения: муж. И лекция называлась бы не в два слова, а в одно. Правда это была бы не лекция, а слово или что-то подобное.

Славянское слово муж происходит от той же древней индоевропейской основы, что и немецкое Mann. Оно означало «мужчина» и «человек» одновременно. Это очень важно. В немецком языке дифференциация der Mann («мужчина») и der Mensch («человек») — позднее явление, когда возникла потребность разделять понятия «человек» и «мужчина» В латинском такого рода различения не произошло, и слово homo означало и «человек» и «мужчина» одновременно, как и французское l'homme. В древнеславянском языке слово муж использовалось в изначальном, очень близком индоевропейскому значении, когда под словом мужи понимались люди, то есть совокупность человеческого вида. Поэтому в самом определении муж заложено представление о человеке, о человеческом архетипе (так же, как, кстати, Адам — на иврите Адам значит «человек» и «мужчина» одновременно).

Слово муж означало не просто «первый человек», а «первомужчина» или «первочеловек» в универсальном смысле. Раз мы посвящаем эту лекцию теме «Муж», можно сказать, что она касается антропологии, учения о человеческом существе.

Второе значение слова муж — это сугубо половая спецификация человеческого вида: муж, а не жена, муж как мужское начало в оппозиции или в дополнении к женскому началу. Соответственно, в этом определении, которое перешло уже и в юридическую практику, заложен смысл «супруга»; того, кто сопряжен с супругой, т.е. мужского начала в человеческом виде, обращенного лицом к своей внутривидовой противоположности, к женскому началу.

Итак, вначале мы имеем одно, еще нерасчлененное, синтетическое представление о муже как о человеке вообще; далее то же слово означает соотнесение человеческих существ одного пола (мужского) с другим, слабым полом, здесь — это человек, но не обобщенный, а соотнесенный. И третий слой значения термина муж восходит к его праславянским, праиндоевропейским корням, где он сближался со словом мысль, т.е. быть «мужем» — это быть «мыслящим». Это не параэтимология, не «народная этимология». У Фасмера, в строго позитивистском этимологическом словаре^{1}, где все более-менее сомнительные этимологии отброшены, дается четкое указание на то, что слово муж и слово мысль являются однокоренными и развились от одного и того же индоевропейского прото-корня (как и латинское mens — «мыслить», откуда «ментальность»). Так мы получаем три значения, вложенных в старославянский термин муж — это, с одной стороны, человек, который характеризует человеческое качество, вид, с другой стороны — это мужское начало в оппозиции женскому началу (либо в дополнении к женскому началу), и, в-третьих — это мыслительная способность.

Теперь понятно, почему в древности следовало бы назвать аналогичную лекцию «словом» о значении и месте мужа в мире, в реальности. Сочетание мужского начала, видового качества человека как такового плюс наличие мыслительных способностей — все заложено в этом коротком, трехбуквенном слове муж. Собственно говоря, здесь упомянут и «субъект», поскольку латинский термин субъект описывает того, кто находится внутри реальности, кто созерцает реальность, кто (как говорят современные физики-струнщики) «калибрует» реальность, т.е. накладывает на континуальный поток объектности особые мерки и, соответственно, эту реальность познает. Таким образом, в понятии муж заложен и пол, и субъект, и антропологическая проблематика.

Холистская нерасчленимость смыслов в языке Традиции

Вспомним теперь то, что мы говорили раньше о холистском языке Традиции. Традиция оперирует не только с формально логическими категориями, но с комплексами понятий, которые могут содержать в себе противоречия. Традиция и оперирует примущественно с такими холистскими, целостными, многомерными терминами. Раз одним и тем же словом муж называется, с одной стороны, человеческий вид, с другой — один из представителей человеческого вида, мужчина, супруг, и, одновременно, мыслящее существо, то, естественно, мы имеем дело с холистским понятием. То обстоятельство, что мы сейчас называем лекцию двумя словами — «пол» и «субъект» — означает, что мы входим в современный язык, который заведомо более частичен, фрагментарен, чем традиционный. Так волей-неволей мы вовлекаемся в процесс дробления изначальных языковых моделей, поскольку, говоря на языке современности, мы вынуждены иметь дело с частицами тех понятий, которые в мире Традиции были имплицитно заложены в один и тот же термин.

Вот сколько слов пришлось произности только для того, чтобы обозначить тему лекции и ее приблизительное содержание... А в древности я сказал бы: «Аз реку о муже истинном» — и все было бы понятно.

Светлый луч мужской онтологии

Муж, мужчина, супруг, субъект — одним словом, «мужское начало» в Традиции представляло собой специфическую зону бытия, где концентрировались световые, смысловые и познавательные измерения. Можно представить себе, что это некий светлый луч, который проистекает из неопределенно далеких, отдаленных от нас регионов Божества, имеющий отношение к центру бытия, к эссенциальной световой сути реальности, падающий на различные разноуденные от центра регионы, на ландшафты бытийной периферии. Таким образом, представление о муже на языке Традиции — это представление о «Световом Человеке», о мысли, о логосе, возникающем из неопределенных бездн Божественности, и благодаря своему наличию, самому факту присутствия, организующем различные миры, сквозь которые он проходит или которые он сам актуализирует в упорядоченные осмысленные цепи. Обращение к теме мужа (vir, по латыни), в онтологическом смысле, к мужской онтологии, к мужской метафизике на языке Традиции вызывает представление об упорядочивающей функции в создании из хаотических потенций стройного порядкообразного мира; и одновременно это есть субъектный полюс реальности, то есть тот, кто созерцает, кто предопределяет реальность, кто дает этой реальности смысл, кто является одновременно и главным архитектором и главным содержанием этой реальности. В конечном итоге, все в Традиции сводилось к познанию, к определению и к реализации того, что можно назвать термином муж в глобальном значении. Можно было бы сказать — «се человек», но в данном случае речь идёт именно о том, что мужское начало в Традиции было не просто человеческой, но в то же время и сверхчеловеческой, световой осью реальности, к которой все стягивалось и от которой все расходилось.

Мы говорили в лекции об антропологии в Традиции о том, что в ней понимается под «человеком». Высшим пределом является Lichtmensch, световое начало, которое, в последнем счете, тождественно представлению о Божестве, о Боге, который обращен своим светлым упорядычевающим ликом к проявленной реальности. В каббале прямо говорится, что 'ish, т.е. «мужчина» на иврите, есть одно из имен Бога. В таком понимании мужеским сектором онтологии является в бытии то, что связано со вселенной смыслов, смыслообразования, света, познания, мысли, логоса, порядка и т.д.

Здесь, как повсюду в Традиции, нельзя сказать, что «вот это муж, в строго человеческом смысле, а вот здесь он заканчивается, здесь граница, и за ней мы имеем дело со световым субъектом»^{2}. Представление об онтологии пола, о реальном содержании мужского начала, уже предполагает проницаемость видовых границ, их подвижность и прозрачность, принципиальную вынесенность этого понятия за рамки конкретного вида. Муж — это трансверсальная ось, живой универсальный ритм, жизненный пульс, вектор метаморфоз, а не статическая кодификационная абстракция.

Какое сходство между самцом среди животных, ангелом среди духов и мужчиной среди людей? Между ними существует некая вертикальная связь, принадлежность к единой проекции. Один и тот же луч божественного миропорядка, один и тот же луч светового начала, один и тот же сектор световой онтологии, падая на различные грани реальности, попадая в различные материальные среды, образует там многомерные завязи: в разреженном горнем мире этот луч порождает ангелическое существо, в более плотном материальном мире, он образует мужчину, а в еще менее разреженном и грубом пространстве материи возникает бык или боров.

У бытия есть световое измерение. Это световое измерение как бы выпрастывается из причинных сфер, из области, предшествующей возникновению конкретных миров, и, проникая сквозь реальность, создает, кристаллизует вокруг себя различные этажи мужского начала.

Женщины и мужчины, свиноматки и боровы или, если брать демонологических персонажей, суккубы и инкубы — могут восприниматься как два полюса одного и того же вида. Видовая связь между мужским и немужским полюсами есть, но эта связь горизонтальная. Так, на одном и том же человеческом плане существует мужское начало, которое кристаллизуется вокруг светового луча, и женское начало, которое концентрируется вокруг его антитезы.

Если пол в обычном понимании или даже в биологическом аспекте рассматривается как некоторая форма существования вида, то онтология или метафизика пола, соотнесение понятия пола с субъектом предполагает совершенно иной, вертикальный подход — между инкубом, ангелом, мужчиной и боровом больше связей и смыслообразующих внутренних общих граней, нежели между существами другого пола на их же собственном уровне. В этом заключается очень серьезный и глубокий момент языка Традиции. Метафизика пола рассматривает существа и их половую спецификацию как их сущностную, качественную характеристику. Приведем пример: когда мы рассматриваем собак, то вначале говорим, что существуют собаки, а потом — что среди них существуют кобели и суки. Этот подход видовой. А с точки зрения онтологии пола, все иначе: вначале существуют кобели, потом суки, а потом и собаки. То есть, логика происхождения вида связана с завязями конкретных существ на различных уровнях или этажах реальности — завязями, которые возникают под воздействием мужского, светового, патриархального начала, которое является не продуктом чего-то специфически видового, но в качестве архетипа предшествует возникновению всего вида. Вначале происходит эта «завязь», рождается (возникает) муж человеческий. Потом (как мы знаем из библейской истории) вследствие особых манипуляций над его внутренними органами (ребром) появляется женщина, потом в дело вступает сатана, и лишь потом на свет являются Каин, Авель, Сиф и весь остальной выводок. Все начинается с этой принципиальной завязи — световой луч падает на глину, на определенный уровень реальности, это, собственно говоря, является и остаётся фундаментальным, исторически неснимаемым мужским сектором онтологии.

Такой универсальный мужской сектор онтологии, который в языке современности вообще не имеет ни названия, ни плоти, никем не изучается, никак не обозначается, на языке Традиции и определяется термином муж.

Пуруша

В индуизме есть термин пуруша. Пуруша — это тоже «муж». Благодаря обращению к Пуруше индуисты объясняют все уровни, все этажи реальности. Индуисты не объясняют, что такое «пуруша», через иные вещи реальности. Поэтому и мы, стремясь понять язык Традиции, должны составить себе представление о «муже» не через нечто другое, но попытаться схватить этот онтологический срез таким, как он есть. То есть именно муж все объясняет, он является главным содержанием бытия. Для постижения того, что такое «муж» и существует не только процесс познания, но и процесс самого существования, поскольку он и есть тайная, скрытая жемчужина, которая хочет быть познанной. Все смысловое, световое и содержательное в реальности — и в ее динамическом процессе и в ее статическом состоянии — все принадлежит сектору мужской онтологии. Где есть порядок, закон, логика, дифференциация и одновременно синтез — там существует мужское начало.

Неправильно было бы сказать, что мужчины исторически вырабатывают свои религиозные институты, навязывают представление о «мужском Божестве», приучают всех говорить о Боге в мужском роде. Онтология мужского начала не является продуктом культурного творчества людей или плодом исторических социальных коллизий. Наоборот, сам факт появления мужских особей на самых различных уровнях реальности является продуктом или проекцией изначального, лучевого, светового элемента. Этот световой, мужской элемент, мужской сектор онтологии не является исторически заданным. Он есть то, что предопределяет историческую заданность. Если мы говорим о бытии, об онтологии так, как это понимается в языке Традиции, мы подразумеваем постоянное присутствие бытия и, соответственно, постоянное присутствие этих световых измерений. Мужской свет существует не по ту сторону мира, как утверждают некоторые креационистские доктрины, согласно которым Божество приходит в контакт с миром только в момент творения или в момент его уничтожения, божественное (или световое) измерение присутствует в мире всегда — на определенных стадиях оно может быть открытым, в другое время (как сейчас, в тёмные времена, в эпоху антихриста) оно сокрыто, спрятано. Но, тем не менее, даже в самые жесткие и мрачные периоды царствования духовного антихриста, в конце кали-юги, в последние периоды темной эпохи, определенным странным, парадоксальным образом, все бытие во всей его полноте обязательно присутствует с этой стороны вещей, в потайном их центре... Могут происходить какие угодно трагические катастрофы, сколь угодно разрушительные последствия могут вытекать из этой оккультации бытия (и, соответственно, мужского начала, того творческого, созидательного, позитивного, светового начала, которое представляет собой мужской сектор онтологии), но принципиально это никогда не исчезает и не может исчезнуть, поскольку это — та ось (открытая, явная или тайная), вокруг которой вращается мир. Вне мужского сектора онтологии никакого мира, даже условно представимого, в принципе не может существовать. Даже в теории мы не можем представить себе мира, в котором не было бы мужчины. И в этом заключается ядро онтологии пола.

Генетическая (каузальная) и перманентная связь с мужским архетипом

Каждый конкретный мужчина, каждая особь мужского пола сопряжены с вселенским мужем, с «пурушей», сложным образом. С одной стороны, эта связь носит генетический (причинный) характер — есть конкретная причина, вызвавшая к жизни то или иное существо именно в мужской форме. С другой стороны, помимо причинной связи с мужским сектором онтологии, у особей мужского пола всегда, постоянно существует вне-историческая (мета-историческая), мгновенная, интуитивная, очень тонкая связь с ядром бытия, которая, собственно говоря, и «поддерживает» статус мужского начала в конкретном мужчине.

Это утверждение — менее однозначно, понятно и просто, нежели все предыдущее. Мы можем представить себе, как творческое, отеческое, световое начало (отеческий сектор, субъектный сектор онтологии) порождает мужских особей на разных планах. Но вопрос о том, как он дальше с ними взаимодействует, является более сложным.

Важно понять, что мужское начало или мужской сектор онтологии — это световое, упорядочивающее, позитивное, отеческое начало, которое придает бесформенному, хаотическому, пластическому ансамблю, не имеющему в самом себе никаких ориентаций (ничего, кроме различных степеней инерции), последовательность, логику, форму, делает это познаваемым, и сам является центром того, что следует в этой нашей реальности познать как логос этой реальности. Так определяется мужчина в Традиции, вот что понимает Традиция под «мужчиной».

Естественно, раз мы говорим об этой трансверсальной реальности, то есть, о некоем световом луче, который пронизывает различные уровни существования — человеческие, звериные, ангелические, демонические и т.д. вплоть до минеральных (поскольку и у минералов есть своя половая спецификация, как учит герметическая традиция) — совершенно ясно, что мы никогда не ограничиваем мужское начало представителями мужского пола в человеческом аспекте. Более того, собственно мужское, онтологически мужское, — то, что дает определение всему остальному (как мужскому или нет) — не может быть окончательной прерогативой ни одного из уровней существования: то есть мужчина никогда не есть до конца мужчина. Мужчина — это задача, которая стоит перед каждым человеком, перед каждым существом других миров; это не то, что дано, а то, что должно быть приобретено. А конкретные существа мужского пола — это всегда лишь кредит, проекция, приглашение к усилию. То же самое справедливо и в отношении статуса человека в Традиции. Традиция понимает под человеком не то, что он есть в данный момент, не некую раз и навсегда заданную видовую модификацию, а некоторое стремление. В современных ницшеанских терминах то, что понимает под человеком Традиция. точнее всего было бы назвать «сверхчеловеком». Поэтому можно сказать, что мужское начало — это сверхчеловеческое начало в его акцентированном, осевом и эссенциальном (сущностном) виде. Поэтому мужчина — это не только данность и результат наиболее прямого и непосредственного воздействия творческого отеческого принципа на субстанциальный план бытия, но, одновременно, еще и процесс возвышения в направлении породившего истока, уподобления ему.

Никогда нельзя сказать о ком-то утвердительно «это — мужчина». Если мы так скажем или какой-то мужчина скажет так о самом себе, полагая, что он совершенный, достойный, просветленный муж, мы обязательно солжем (как солжет и он сам), поскольку мужчина — это всегда процесс, процесс возышения, движения по трансверсальным траекториям, либо процесс деградации, падения.

Метафизика женского начала — пракрити

Что же такое «жена», если муж настолько сложное и невообразимо многомерное понятие?

В метафизическом смысле жена представляет собой объект, объектную, субстанциальную, пластичную часть реальности, те сектора онтологии, которые не укладываются в представления о мужском начале, о световом гносеологическом поле, о том, что порождает вещи, давая им форму.

В индуизме для жены есть термин пракрити или мула пракрити («корневая природа»), «пра-тварная», «пра-творящая», та, которая дает всему пластическую основу. Жена — это некоторая антитеза светового мужского начала. Женская онтология или женский сектор, в контексте метафизики, представляет собой некий остаток, получающийся из операции вычитания из всего бытия мужского начала. Все то, что не есть свет, упорядочивающая функция, вертикальный луч, пропитывающий миры и реорганизующий их по определенной строгой логике, придавая им иерархию и дифференцированность — это женский аспект онтологии, за все это отвечает «великая пракрити».

Женщина как негация

Если мы внимательно сосредоточимся на смысле этой отрицательной категории, то постепенно придем к интересному заключению: во всей реальности мы не можем выявить ничего собственно женского, поскольку, коль скоро вещь есть сама по себе именно эта вещь, то она уже самим этим фактом является в пределенном смысле проекцией мужа (пуруши), светового мужского начала, так как все, что имеет форму, осмысленность, ориентацию, определенную внутреннюю логику, последовательность, все, что соучаствует в мировой гармонии, принадлежит к миру порядка, является следствием мужского начала, печатью мужского начала, мужской онтологии, поставленной над неопределенной пластической субстанцией. В индуизме говорится, что пракрити или «великая женщина» непроявлена, она есть своеобразное «меонтологическое», неонтологическое, небытийное явление, которое мы не можем познать. Рене Генон проницательно утверждал, что практити («жена») непознаваема не потому, что та слишком глубока или сложна, а потому, что в ней нечего познавать, в ней нет ничего интеллигибельного. Метафизика женского начала заключается в отрицании мужского начала. Но секрет в том, что это отрицание не является симметричным. И если мужское — это свет, то женское — это не какой-то «противосвет», но отсутствие света, т.е. тьма; если мужское есть экспансия, то женское есть отсутствие экспансии; если мужское есть прямое движение, то женское есть кривое движение или, в пределе, косность, инерция, неподвижность... Любое отрицание порядкообразующего комплекса является следом воздействия женского начала на различные онтологические пласты.

Женское начало (или «великая жена») есть инерция, нечто выступающее исключительно в форме «подлежащей» под вещами пластической субстанции, которая придает всему особое качество имманентности, конкретного присутствия, эмпирический объем, но в то же время сама по себе не способна создать ни малейшей вещи, поскольку творческого, созидательного, смыслового начала в ней нет. Женская субстанция не может породить смысл; весь смысл, все значение, вся мыслительная и «калибровочная» реальность проистекают исключительно из сектора мужской онтологии, а женское начало лишь придает мужскому творчеству специфический привкус, который мы воспринимаем на нашем уровне как материальность, а на других уровнях это может быть уподоблено «силовому сгустку».

Первопара и «паралитик вечности»

Образ пары пракрити и пуруши в индуизме описывается в виде слепой, тупой, но огромной и мощной великанши, несущей на себе худосочного, хилого, парализованного, но глазастого и неглупого мужчину. Пуруша поэтому называется также «паралитиком вечности».

»Паралитик вечности» — это мужское начало, которое не участвует в динамике бытия, но вмете с тем обеспечивает смысловую сторону этой динамики. «Паралитик вечности» не движется, не ходит, никуда не спешит, а для того, чтобы природа и Вселенная существовали, гигантская, слепая, огромная, плотная, глиняная баба сажает его к себе на плечи, и эта парочка движется, порождая миры. Здесь мы имеем дело не просто с отрицанием, хотя онтологически, безусловно, женская метафизика определяется как отрицание мужской метафизики; здесь — специфическая темная мощь, «черный жар» женского начала, Великой Матери, который примешивается к световому излучению мужских глаз, препятствует ему, слепит и гасит его. И от противодействия этих двух метафизических начал рождаются реальные пейзажи бытия, онтологические рельефы, ландшафты многих миров.

При этом женщина, женский сектор онтологии никогда не выступает как нечто специфическое, отдельное. Это всегда лишь искажение мужской метафизической анатомии, не нечто автономное, но, скорее, набросок или искаженный образ мужчины. Впрочем, у Агриппы Неттесгеймского, известного европейского мага, была книга, которая называлась «О несравненных преимуществах женского пола над мужским»^{3}. Там излагалась обратная идея, что Бог создал вначале мужчину, но он не очень старался, и опыта не было, поэтому мужчина не очень удался. Когда он потренировался на мужчине, то создал женщину, поэтому формы женщины совершенны. Магический маньеризм Агриппы очарователен именно своей полной неправильностью, потому что, с точки зрения метафизики, женское начало не является оригинальным творением, но лишь неопределенным воздействием отрицательной, теневой, мглистой, активной и жадной тьмы на световые проекты. И из сочетания этой мглистой тьмы, которая пытается опровергнуть распространение света, помешать ему, с упрямым триумфально логическим световым образующим началом и порождаются все вещи мира, которые могут быть всегда разложены надвое: все имеет в себе материальную, инерциальную, женскую часть, и активную, мужскую, формообразующую, упорядочивающую часть.

Сакральность женской онтологии

Здесь очень важный момент. С одной стороны, в языке Традиции, в мире Традиции женское начало рассматривается как негативное начало, как начало Ночи, поскольку ничего, кроме отрицания, преграды (дословно: сатаны, на иврите сатана — это «преграда»), искажения женщина в бытие не привносит. Но я хочу подчеркнуть, что это отрицание в Традиции отнюдь не напоминает представления о зле в морали, о нуле в математических формулах, о ничто в креационизме, о минусе логического мышления. В лекции «Смерть как язык» я подробно разбирал вопрос о том, что Традиция в принципе не знает чистого небытия, не знает безвозвратной смерти, не знает абсолютного отрицания. И отрицание, и смерть, и небытие рассматриваются в Традиции как формы инобытия, как формы иной жизни, иного утверждения. Только при переходе к языку современности произошел фундаментальный, катастрофический для человечества сдвиг, когда представление об отрицании как об иноутверждении, о небытии как об инобытии (может быть, несхватываемом для нас) было отброшено, и произошла абсолютизация небытия как отрицания, появилась автономная мораль, возник код двоичного чисто рассудочного мышления. Так постепенно все многообразие мира, которое в Традиции представляло собой бесконечную возможность метаморфоз, изменений онтологических и экзистенциальных реальностей по сложным и многомерным спиралям (бесконечные возможности отклонения и движения к сути и от нее) — все это было сведено к ущербной, иссушающей модальности 0 — 1, к двоичному коду, где под словом «нет», «небытие» понималось именно тотальное отрицание, некий абсолютный ноль, ничему не соответствующий ни в бытии, ни в опыте, ни в метафизике.

Поскольку мы сегодня заражены парадигмой языка современности и нам трудно понять, почему такое явление как пракрити, категория, которая определялась исключительно через систему отрицательных определений — «не это, не это, не это» — через «привацию», недостаток, почиталась в Традиции как нечто в высшей степени священное. В рамках же языка Традиции онтология женского начала (женский сектор метафизики) рассматривалась сакральным сознанием как нечто важное, священное, достойное поклонения, освящения и т.д.

Трансцендентный андрогинат

На чем основывалась, казалось бы, нелогичное, шокирующее нас представление Традиции о женском секторе онтологии как одновременно об отрицании и сакральной Великой Матери, в индуизме и в других традициях возводимой в сонм божественных сущностей? Первопара, которая представляет собой мужское и женское, вселенскую, онтологическую жену и вселенского, онтологического мужа, никогда не рассматривалась как непримиримая антитеза. Это сложное отношение основано на том, что за пределом двух метафизических секторов Традиция предполагала существование еще одной, еще более корневой инстанции, которая предшествовала разделению на эти две реальности. Если связь мужского сектора онтологии с этим высшим изначальным центральным метафизическим истоком очевидна, поскольку «свет зажегся во тьме», и мужское начало само по себе является максимальным выражением вовне этой «предшествующей» Божественности, Божественной Бездны, то, с другой стороны, все, что не стало светом, но как-то проявилось в реальности, тоже является манифестацией этой же божественной, предшествующей разделению, инстанции — только другим ее ликом.

Отсюда вытекает положение, что мужское в онтологии — это проявленное Божество; как говорят китайцы, «Небо (высший принцип, tien) обращено к миру лицом». А субстанция (женское начало) — непроявленная часть Божества, которая обращена к миру спиной («Земля (ti) обращена к миру спиной»). Но где-то на тайном уровне существует «спина Неба» и «лицо Земли». И там, где Небо повернуто к миру спиной, а Земля — лицом, находится уникальная метафизическая инстанция, где эти противоположности снимаются, составляя одно и то же высшее, божественное, андрогинное бытие, предшествующее разделению на два пола. Раз женская онтология, несмотря на свою «сомнительную» роль в смысловом оформлении вещей и существ мира, проистекает из этого же божественного источника и коренится именно там, то она находит в Традиции полное оправдание и сакрализацию. Традиционное сознание в данном случае — как и во всех остальных случаях — утверждает и неснимаемое противоречие между мужчиной и женщиной, между мужским и женским началом, между активным и пассивным, светлым и темным, и их происхождение из единого первоисточника, соучастие в довольно неясном изначальном метафизическом истоке.

Таким образом, для того, чтобы понять, как видится мир с точки зрения языка Традиции, необходимо рассматривать его одновременно, не испытывая интеллектуального дискомфорта, исходя из двух взаимоисключающих позиций: как продукт борьбы двух противоположных, враждебных метафизических полюсов и как солидарную деятельность двух взаимодополняющих вспомогательных начал.

Традиционалисты об онтологии пола

Есть книга Юлиуса Эволы «Метафизика пола»^{4}. В ней дано довольно подробное описание онтологии полов. Развитие этой темы мы находим в других его книгах: «Йога могущества»^{5}, «Герметическая традиция»^{6}и т.д.

Очень важные моменты относительно метафизики пола следует искать у Рене Генона в его книге «Человек и его становление согласно Веданте»^{7}. Исходя из прелюдии к этой лекции, следовало бы перевести название «Муж и его становление согласно Веданте», поскольку французское слово l'homme означает именно «муж» — «человек» и одновременно «мужчина».

Что может особенно интересовать традиционалиста в вопросе пола? Какие нюансы в отличие от пихоаналитических исследований могут здесь наличествовать?

Кстати, видимо, не случайно именно на вопросах пола сконцентрирована современная психоаналитическая школа, шире, вся современная философия. Дело в том, что пол — это сфера, где конкретные жизненные импульсы человека, которые его воодушевляют, пугают, стращают, заставляют двигаться, «оживляют» его существование, сопрягаются с глубинными метафизическими реальностями. Не случайно магия и колдовство связаны с полом и различными его проявлениями.

Гендерный фактор в современной философии

В этом есть интересная закономерность: конвенциональная мысль, обычное размышление о «серьезных и возвышенных предметах», о философии, о метафизике рационального современного человека оставляет сущностно незатронутым. Это как бы действие абстрактной программы, затрагивающей только рациональную сторону личности. Одновременно с таким рассудочным действием и, на первый взгляд, независимо от него, человек управляется био-физиологическими импульсами, невразумительными шевелениями гендерно-вегетативного уровня. Эти фоновые «немые языки» тела особенно дают о себе знать, когда человек забывается, ослабляет рассудочную концентрацию, когда его cogito впадает в дрему. Но стоит только встряхнуться, схватить «умную» и «серьезную», «нравоучительную» книгу, и вегетативное шевеление снова заслонено усердной рассудочной практикой. Человек забывает тут же, что он есть существо телесное, поползновения глохнут, рассудочное погружение заставляет забыть о второй половине... В таком «раздвоенном» состоянии пребывает современный человек, предоставляя обоим сторонам действовать в автономном режиме. Зверь безгласно, тихо дышит, механизм бездушно считает.

Инициатический аспект пола — зона преображения

Единственная зона, где оба уровня начинают сходиться — это момент, когда человек начинает размышлять о своей телесности, еще конкретней и пронзительней — оспецифике пола, поскольку, с одной стороны, пол постоянно свербит у него внутри, а, с другой — там, где абстрактные размышления несут в себе определенную энергию, жизнь, свежесть и силу, рождаются ассоциации с эротической сферой. Это «эрос мышления», столь знакомый русской философии Серебрянного века.

Метафизика пола является особо выделенной сферой потому, что именно в ней происходит соприкосновение метафизических принципов, которые человеку (и особенно, современному человеку) в обычном состоянии чрезвычайно сложно воспринять всем своим существом (включая тело), и имманентной эмпирической (физиологической) реальности, которую напротив, он воспринимает постоянно и повсеместно, поскольку она никогда не забывает о себе напоминать непрерывным и глухим монологом тела.

Это соприкосновение и есть обобщенное определение того, что является мистикой, экстазом или, в более грубых случаях, магией. В этот момент телесное начало становится разряженным, разжиженным, сублимируется неким сокрушительным позывом (кстати, с этим позывом не все так просто, как кажется), взмывает вверх в сторону горизонта мысли, а мысль, в свою очередь, спускается, сгущается для того, чтобы в определенной точке, в магическом фокусе соприкоснуться с телесной взвесью. И тогда возникает уникальная плазменная инстанция (чье присутствие очень хорошо знают поэты, вдохновенные мыслители, люди творчества), особого рода вдохновение, специфическое состояние, когда телесное и интеллектуальное образуют новую брачную платформу бытия, сливаясь в некоем промежуточном пространстве^{8}, еще не совсем метафизическом и духовном, но уже и не телесном.

Этот промежуточный слой онтологии (который является пространством особого повышенного риска, так как там существует множество опасностей, ловушек и тупиков) является ключевым и важнейшим. Это пластическая инстанция между мыслью и телом; если она начинает осознаваться как нечто самостоятельное, то способна радикальным образом изменить судьбу и статус существа. Этот промежуточный слой между сном и бодрствованием, между мыслью и влечением как раз и является ключом к духовной, мистической трансформации, к инициатическим процессам, к преображению, метаморфозам человеческого «я».

Поэтому, собственно говоря, метафизика пола важнейшим элементом всей философии традиционализма, центральным инициатическим инструментом, позволяющим перейти от рассудочного представления о духовных мирах к уникальному духовному, мистическому опыту. При таком подходе выясняется, что человеческое половое влечение, которое мы привыкли воспринимать как некую дань биологическому, звериному началу, является само по себе отнюдь не самоочевидной проекцией телесного, но несет в себе иное послание, гораздо более глубокое и абсолютное. Все звериное в человеке ангелизировано, потенциально обожено. В этом секрет «позыва», о котором я упоминал несколько выше.

То обстоятельство, что у человека есть непреодолимое влечение, означает, что он метафизически не самодостаточен, что он пребывает в дуальной реальности и ему не хватает чего-то другого, нежели он. Сама потребность в другом, изначальное эротическое движение уже является в своем корневом импульсе следствием онтологической дуальности, печатью того, что мы существуем в мире, который рожден наложением друг на друга мужской и женской онтологии, что мы как бы растянуты между этими двумя полюсами и, не являясь законченным статическим результатом, соучаствуем в сложной диалектической мистерии полов, в хитросплетении и полилоге различных уровней бытия, наполняющих бездну, разверстую между полюсами половой метафизики. В такой перспективе реальность пола перестает восприниматься как нечто «недостойное», «позорное», «отрицательное» или, наоборот, «гедонистическое», «животное», «био-физиологическое». Пол утверждается в самой сердцевине метафизики, в ядре реальности.

Основываясь на онтологии пола, мы можем свести воедино два важнейших, но разведенных в обычном состоянии аспекта нашего существования, чтобы преобразить, «пресуществить» то и то. Если нам удастся сделать мысли конкретными и оперативными, почувствовать, как они облекаются в плоть, отследить, как метафизическая теория трансформирует нашу собственную жизнь и окружающее нас бытие, а, с другой стороны, если мы сможем раскалить наши якобы «биологические» и телесные позывы влечения до невероятной степени интенсивности (поскольку высшие экстатические состояния, которые и не снились профанам, исследующим высшие градусы страсти, достигаются именно в момент соприкосновения с миром идей), реальность предстанет перед прозрачной, обнаженной, раскаленной, пропитанной высочайшим током, неотразимой силой как силовая световая иерофания, как океаническое светолитие преображающей агрессии высших смыслов...

Метафизика пола как элемент гносеологической стратегии неотрадиицонализма

Метафизика пола является для нас столь же необходимым концептуальным оружием, как и иные модели нового познания, с помощью которых мы приводим к упорядоченному состоянию те разрозненные аспекты хаотического «конца истории», с которыми нас столкнула эпоха.

Термины и познавательные модели, которые мы с огромным трудом извлекаем из этого хаоса как ключевые, позволяющие определить наше место в реальности, осознать нашу цель и нашу задачу, наше видовое и историческое предназначение, сегодня приобретают особый вес. В их число должно быть включено не просто все ценное и полезное, но самое необходимое, самое сконцентрированное, самое «афористичное». Сегодня необходимо вычленить интеллектуальный минимум, достаточный для реорганизации духовного наследия прошлого, позволяющий адекватно классифицировать это наследие, оперируя не самими гигантскими пластами культуры, но их субститутами. Каждый из блоков мысли прошлого имеет автономную логику, связанную со спецификой исторического контекста, которая затягивает, вовлекает в лабиринты нюансов и аллюзий, смысловых сдвигов, семиотических сетей. Знакомство с этим наследием без емкой и оперативной стратегической формулы познания, без краткого «путеводителя» не приведет ни к каким результатам, будет сведено к простой дескрипции, лишенной гносеологической и герменевтической ценности. Это обстоятельство требует от нас нового и довольно жесткого отношения к истории мысли, заставляет постоянно сепарировать не только источники, но и сами методологии, отбрасывая неактуальное и уводящее от основной темы.

Метафизика пола является важнейшим ключевым гносеологическим сектором для понимания современной реальности, для адекватной метафизической, исторической и экзистенциальной самоидентификации нас как людей, живущих в конце цикла. Трезвый и реалистичный модуль этой метафизики позволит сразу же отмести как неактуальное и неуместное всякое поползновение завуалировать базовый механизм соотношения полового влечения и сферы идей через хитроумное сплетение моралистических, наукообразных, эстетических, терапевтических или нравоучительных отступлений. Освоив эту область, мы получим бесценный, оперативный и крайне актуальный в эсхатологических условиях гносеологический инструмент, сопоставимый с другими моделями — геополитическим дуализмом (атлантизм-евразийство)^{9}, трансверсальной политологией^{10}(третий путь, консервативная революция), традиционализм как метод (Генон, Эвола и т.д.)^{11}и т.д.

Более того, метафизика пола относится к разряду оперативных практик, призванных установить прямой опытный контакт между духом и телом, «сделать дух телом, а тело духом» (по излюбленному выражению герметической традиции). Сосредоточение внимания на метафизике пола — это само по себе уже спасительная доктрина, поскольку благодаря этому мы можем, наконец-то, освободить от бремени слепого существования глубокие спящие в нас энергии, не просто доставшиеся нам в наследство «от обезьян», но заложенные в нашем теле отнюдь не случайно, по принципиальным соображениям и для очень высоких целей, и освободить их для упругого броска в созидательном онтологическом световом направлении, ради чего они, собственно говоря, и предназначены.

Конфликт между метафизикой пола и психоанализом  

Параллельно написанию книги «Метафизика Пола» Юлиуса Эволы активно развивалась школа психоанализа Фрейда, Адлера и т.д. и аналитическая психология Карла Густава Юнга. Отношение традиционалистов, занимающихся метафизикой пола, к психоаналитикам было крайне отрицательным. Метафизики пола, такие как Эвола, разоблачали психоаналитиков как носителей языка современности, игнорирующих метафизическую сторону пола, указывали на то, что психоаналитический подход основан на эволюционистском представлении о человеке как о животном, получившем социально-культурный статус. Это противоположно подходу метафизиков пола, утверждающих, что пол есть проекция базовых структур онтологии на человеческие и нечеловеческие существа.

Можно сказать условно, что метафизики пола были «крайне правыми», поскольку они настаивали на фундаментальной онтологизации пола, а психоаналитики — «крайне левыми», так как стремились, наоборот, вскрыть (как позже Конрад Лоренц в своей этологии) животную природу человеческого существа. Один поздний философ психоанализа Лакан (а вслед за ним Жиль Делез) утверждал, что все смыслы сами по себе существуют благодаря определенным «складкам», едва уловимым движениям нашей телесной (гендерной) реальности. Перво-биологическим, перво-эротическим импульсом и, соответственно, тайным истоком позднейшего возникновения смыслов являются вегетативные шевеления тела. Никакой автономной метафизики — отражающие и лишь транслирующие в область высшей психической деятельности примарные гендерные токи, приобретающие изощренное психо-рассудочное оформление по мере восхождения к рациональным зонам, представляющим собой хитроумный аппарат игры с извращенными и искаженными до неузнаваемости телесными «атомарными фактами». «Онтологией» (в условном смысле) обладает здесь только тело, биологический уровень и его первичные вегетативные проявления.

Ясно, что у традиционалистов, оперирующих с языком Традиции, такой подход вызывал лишь отторжение. Кроме того, психоаналитики считались вполне политкорректными, а традиционалисты никогда не считались таковыми, поскольку их идеи шли вразрез с основополагающими направлениям современной мысли. Естественно, что их замалчивали, игнорировали, клеймили разными ярлыками, даже преследовали как людей «отрицающих парадигму современного мира», «реакционеров» и т.д. Нет ничего удивительного, что между двумя направлениями — психоанализом, психологией глубин и метафизикой пола — возникли серьезные разногласия, точнее, даже не разногласия, так как психоаналитики на традиционалистов вообще не обращали никакого внимания, а глубокая неприязнь традиционалистов к психоанализу и психологии глубин.

Общие звенья между метафизикой пола и психоанализом  

Однако в этом вопросе со временем произошло нечто аналогичное тому, как сблизились исторически позиции крайне правых с позициями крайне левых^{12}в политике и мировоззрении или темы инициации и контринициации в области традиционализма^{13}. Последнее десятилетие ХХ века показало, что предвидения традиционалистов о финальной победе крайне левых (или прямых «агентов контринициации») после кратковременного царства либералов (или профанизма) не оправдалось, и правы оказались те, кто рассматривал крайне левые и крайне правые течения как разные версии гетеродоксальной и эсхатологической, милленаристской реставрации «традиционного общества»^{14}. Так позиции крайних полюсов сблизились перед лицом триумфа не левых, но либерал-капиталистических форм, не «контринициации», но чистого и тотального рассудочного позитивистского профанизма.

Это обстоятельство позволяет и в рассматриваемой нами области провести параллель между метафизикой пола (крайне правая позиция) и психоанализом, который политически был связан именно с левой, революционной философией. Оба подхода сближает отказ от ограничения объекта исследования пределами человеческого индивидуума. В обоих случаях половая реальность рассматривается как выражение внеиндивидуальных и, в пределе, внечеловеческих реальностей: для традиционалистов это реальность сверхчеловеческой метафизики, для психоаналитиков — животной телесности или, еще более нюансированно (у Юнга), «коллективного бессознательного».

Если метафизики пола отрицали индивидуума как бы «справа», по соображениям его ничтожности перед лицом метафизической трансцендентной реальности, то психоаналитики тоже не очень серьезно относились к человеческому «эго», считая это игрой сил телесности. Эта черта в равной степени — хотя по разным мотивам — противопоставляет их позитивистскому подходу к полу, связанному с чисто профанической (гигиенической) сексологией или психологией бихевиоризма.

Показательно, что последние десять лет в Европе происходит постепенный отход от психоанализа, и более того, мы видим все чаще квалификацию фрейдистских методов как «не политкорректных», коль скоро человеческая реальность рассматривается как продукт игры внеиндивидуальных комплексов, эротических или танатофильских влечений. Сам подход все чаще именуется «сексизмом», и методика Фрейда, настаивающего на устойчивости «патриархального кода», неизменности половых ролей, в современной либеральной прессе квалифицируется как разновидность «фашизма». Если учесть тесную связь фрейдистского метода с марксизмом (что запечатлено в философии «фрейдомарксизма») и отторжение новой либеральной политкорректностью всего «левого», и особенно «крайне левого» политического и мировоззренческого спектра, то картина получается еще более стройной.

Показательно, как меняется функциональное значение некоторых промежуточных авторов, находившихся в свое время посредине между чистыми метафизиками пола (Эвола) и психоаналитиками (Фрейд, Адлер). Наиболее показательная фигура здесь Карл Густав Юнг. Юнг, заложивший основу «психологии глубин», был, с одной стороны, учеником Фрейда, развившим его метод, а с другой — близким другом и единомышленником Мирчи Элиаде. Элиаде, в свою очередь, был традиционалистом и другом Эволы, хотя не таким радикальным и бескомпромиссным. Элиаде, в отличие от Эволы и Генона, видел в современности не только парадигматическое отрицание языка Традиции, но и множество архаических рудиментов языка Традиции, обнаруживающихся повсюду, подчас в самых неожиданных местах. Эвола видел в такой позиции Элиаде компромисс с духом современности, сам Элиаде — особую тактику подспудной реставрации. Как бы то ни было, Элиаде и Юнг достраивают цепь, связующую метафизиков пола с психоаналитиками.

Особое значение эта полузаметная цепь приобретает в наше время, когда обе позиции вынесены на периферию, зачислены в разряд неполиткорректных философских теорий. И следовательно, для изучения парадигмы языка Традиции в наше время и в наших специфических условиях наследие Юнга приобретает особое значение, позволяя, кроме всего прочего, по-новому взглянуть и на сами изначальные теории фрейдистского психоанализа.

Сакральное обоснование патриархата

Вернемся к метафизике пола. Теперь нам становится понятным, что патриархальное устройство реальности, и соответственно, патриархальное устройство общества, быта и т.д. является отнюдь не случайным историческим состоянием, но есть выражение, отражение онтологического устройства реальности. Поскольку под отеческим, мужским признаком мы понимаем не просто один из человеческих полов, а сущность человеческого фактора в его субъектном измерении, патриархальный строй и патриархальный уклад получают онтологическое обоснование.

Поскольку мужчина, муж воплощает в себе принцип избыточности, а женщина (метафизическая женщина) — недостаточности, «привации», роли в обществе распределяются соответственным образом: в центре стоит мужская солнечная творческая энергетика, на периферии — женская пластическая восприимчивая пассивность. Если между ними царит гармония, то они соучаствуют в общем делании, осуществляя интеграцию в единое (семейное или какое-то иное) парное существо, поддерживая тем самым фундаментальные онтологические и социальные тенденции и процессы. Во главе всего стоит упорядочивающее смысловое мужское начало.

Можно привести пример метафизической обоснованности патриархата. Известно, что в Традиции большую роль играл символизм волос. Так вот, то обстоятельство, что у женщины волосы растут только на голове, а у мужчины есть еще борода, для людей Традиции служило подтверждением того, что мужчина — это солнечное существо, а женщина — лунное. Волосы в Традиции рассматривались как лучи. Соответственно, лицо мужчины с бородой воспринималось как солнце, которое источает лучи во все стороны, а тот факт, что у женщины волосы растут только на верхней половине головы, свидетельствовал об их лунной природе.

Далее: не просто асимметрия произрастания волосяного покрова на голове мужчин и женщин оценивалась в сакральных терминах, различным считалось и качество излучений. Так, в Православии мужчина, входя в храм, должен обнажить голову, так как «излучение» его волос является «солнечным», «положительным». При этом он обязательно должен носить бороду (брить которую до сих пор считается в старообрядчестве тяжким грехом). Таким образом мужчина предстаёт в святом храме в солярном сиянии своего онтологического присутствия, он приходит в храм как муж, во всем метафизическом объеме этого понятия. Женщина же поступает со своими волосами, со своим «излучением», прямо противоположным образом: она старательно скрывает «лунные» волосы под платком, и более того, чтобы не выбились случайно отдельные пряди, одевает под платок подвойник.

Это яркая иллюстрация сакрального патриархата, где утверждается «отцовское право» (Vaterrecht). В такой ситуации именно мужчина является полноценным юридическим лицом, с него спрос, к нему все претензии, он отвечает за всю семью, которая рассматривается как его продолжение. Этот юридический мускулинизм подчеркивается солярным символизмом внешнего вида.

Значение реформ Петра I

Если мы обратимся к русской истории, то момент перехода от сакрального общества к профаническому приходится на конец XVII — начало XVIII веков. Вспомним реформы Петра Первого. Петр Первый упразднил практически все основные сакральные институты на Руси. Он пытался в один момент даже устранить монашество, считая, что монахи — «бездельники», хотя, с точки зрения Традиции, монашеское умное делание, созерцательная монашеская практика является высшей формой деятельности. Это пик мужского призвания, так как благодаря метафизике «деяния недеяния» и стоят сакральные институты — включая Государство и общество. Функция монаха, созерцателя и аскета в общей «экономии» Традиции является центральной, поскольку здесь осуществляется реализация светового, духовного архетипа. Благодаря этой практике, вещи мира приобретают упорядоченный ход, хотя для языка современности это может показаться «абсурдом».

Петр Первый, как известно, прославился тем, что в полицейском и общеобязательном порядке велел всем боярам сбрить бороды. Это была контринициатическая, десакрализационная акция по, своего рода, «ритуальной кастрации» всего нашего народа. У традиционных мужчин, чья метафизическая солярная функция проявлялась в том числе и в ношении бороды, отнимался важнейший элемент религиозного благочестия и сакральные знаки половых признаков в метафизическом измерении. В такой ситуации единственным «мужчиной» (причем западно-европейского толка) объявлялся сам Петр Первый, а все остальные подданные, утратив метафизическое достоинство, становились его «холопами», «эмаскулированными» объектами. Это была фундаментальная символическая акция по разрушению на Руси сакральных основ патриархата, по крушению истинно патриархальных устоев. Отдельные бояре, и особенно старообрядцы, шли на пытки, муки, лишения и смерть, чтобы только не подвергаться этому унижению. Тот же Петр запретил русский костюм, каждый из атрибутов и элементов которого имел сакральное значение. Петровские реформы были катастрофой сакрального общества, переходом к десакрализованному, профаническому строю. И вместе с тем — метафизической кастрацией мужского начала на Руси. Показательно, что в этот же период произошло качественное изменение русской аристократии: от родового сакрализированного боярского принципа осуществился переход к дворянской «меритократии», т.е. от представления об особой качественной инаковости некоторых «священных» родов, к анноблированию обычных людей за индивидуальные заслуги. Боярский принцип был связан с кастовой природой, дворянский — с социальной условностью и индивидуальными достоинствами.

Параллельно окончательно оформился и закрепился церковный раскол, где сакральная полномерная часть Русской Православной Традиции отождествилась со старообрядчеством, а морализаторские, прозападные крипто-униатские тенденции воплотились в «никонианстве». Показательна роль мужского начала у староверов, которые до сего времени сохранили в определенной степени патриархальные устои Древней Руси — равно, как и обычай носить бороды и национальный, исполненный символизма, костюм.

Границы патриархата

Метафизическая обоснованность патриархата логически заканчивается там, где происходит его десакрализация, где налицо отказ от онтологии пола. За этим пределом начинается тонкая, но чреватая самыми серьезными последствиями «делегитимизация» патриархального устройства, поскольку в такой ситуации мужчина, архетипически призванный преодолевать свою человечность, замещать собой «светового мужа», «сверхчеловека», отказывается от духовной реализации, прерывает процесс онтологической фундаментализации своего полового предназначения и тем самым утрачивает право на волюнтаристский, патриархальный диктат. Десакрализация патриархата означает конец его метафизической легитимности. Как только такая десакрализация происходит, когда «бороды сбриты», женщины впервые получают некоторое основание для того, чтобы усомниться в адекватности тиранической доминации мужского пола. Отныне мы имеем дело с извращением мужской онтологии, с пародией на мужское начало, со своего рода «недомужчиной», поскольку утрата онтологического корня лишает такое существо субтильного солярного качества. Начиная с некоторого момента «бабий бунт» получает относительное оправдание.

Половая диалектика инициатических метаморфоз

Что такое инициация?

Инициация — это процесс, обратный происхождению или возникновению мира из его Причины.

Если мир творится путем отчуждения Божества от самого себя и создания чего-то внеположного Ему, то инициация является обратным маршрутом. Это возврат к Божеству того, что от него отдалилось, это приход к Истоку, вышедшего из него, это движение вспять.

Существует предание о том, что, когда Христос принимал святое крещение, воды Иордана потекли вспять. Этот момент и есть мгновение инициации: крещение есть христианская форма инициации, соответственно, в этот момент воды текут вспять.

Человек, встающий на путь инициации, движется в обратном порядке относительно того, как он возник. Он проходит в обратном порядке все стадии расставания с Первоначалом, предшествующего его появлению.

В инициатической практике символизм полов играет огромную роль. В библейских источниках выразительнее всего он изложен в «Песне Песней». Каббала постоянно имеет дело с символизмом полов. Индуистская традиция (особенно санкхья) весь процесс духовной реализации и инициации рассматривает через динамику соотношений пуруши и пракрити. Христианство говорит о Христе-Женихе, который придет на брачный пир с душами праведных, которые представляются как «девы». Метафизика пола дает огромный материал и разнообразные сети символов, доктрин, учений, играющих важную роль в инициатическом процессе.

Весьма развит половой символизм в герметической традиции. В этих терминах чаще всего описывается весь процесс алхимического «Великого Делания». Алхимия разработала подробную схему инициатических метаморфоз, описанных в терминах метафизики пола. Проследим в общих чертах эту логику, изложенную довольно ясно у Юлиуса Эволы в книге «Герметическая Традиция»^{15}.

Главным объектом алхимической инициации является мужчина или носитель мужского начала. Причем это мужское начало взято в данном случае в достаточно ординарном смысле. Это обычный мужчина, для которого трансцендентная мужественность есть лишь потенциальная, еще не реализованная часть. У такого мужчины есть два пути.

Первый путь — сохранить, законсервировать относительную мужественность, и, например, завести детей, построить дом, начать разводить свиней, ходить на службу и т.д. Все это означает пойти обычным неинициатическим путем. В таком случае мужчина продолжает тот импульс, который дан ему с рождения. Будучи созданным и получив завет «плодиться и размножаться», он и движется в этом направлении, а его потенциальное солнечное мужество так и остается до конца лишь потенциальным, нереализованным. Такое существо замещает в бытии мужчину, но отказывается от того, чтобы верифицировать эту потенциальность, чтобы подтвердить выданный кредит реальностью опыта. Доходя до смертной черты, такой мужчина исчезает безвозвратно.

Есть другой путь, когда мужчина выбирает логику, обратную инерции появления, логику возврата к истоку. Первое, что он должен сделать на этом пути (если говорить на языке герметического символизма), так это утратить свою мужественность. Он должен осознать, что его мужские качества являются своего рода иллюзией, они виртуальны и потенциальны, а в актуальности наличествует нечто иное — нечто совершенно немужское. Эта процедура называется в алхимии «первым браком» или «чёрным браком».

В этот момент мужское начало, или, как говорят герметики, «наш король», сливается с агрессивным женским началом, с «чёрной дамой» — в тантризме это описывается как процесс одержимости человека низшими сущностями женского толка, «дакинями» из свиты черной богини Кали^{16} В этом процессе мужчина (алхимический субъект) подвергается герметическому разложению, растворению, он утрачивает все свои мужские качества и свойства. В алхимических сюжетах «король» подвергается «декапитации», т.е. ему отрубают голову. В тантристских ритуалах и в шаманских практиках экстаза посвящаемого расчленяют духи. Существует тибетский ритуал «чод», входящий в арсенал инициатических практик традиции бон-по. В нем духи варят посвящаемого в его собственном черепе, потом съедают. В конце ритуала посвящаемый созерцает неподвижную поверхность черного озера — это «шуньята», пустота, реализация «анатмана», полного отсутствия индивидуальности.

Алхимические тексты описывают эту стадию так: «наш король» спускается с «черной дамой» в черный бассейн (реку, океан, могилу), растворяется там и полностью исчезает, умирает. Первый мужской цикл заканчивается. Но в отличие от обычной смерти инициатическая смерть, на которую ищущий посвящения идет сознательно, волевым образом, стараясь сохранить определенные рудименты духовного внимания бодрствующими, имеет совершенно иной смысл. Она есть ничто иное, как очищение. В результате разлагающего «первого брака» (или «черного брака») «химический мужчина» лишь снимает с себя все качественно немужские элементы. Происходит отмывание, очищение подлинно мужского начала от тех наносов, которые могли раньше восприниматься как аспекты мужского (субъектного) начала, а, на самом деле, были тайно примешенными к нему женскими (объектными) элементами. Так в индуистском тантризме мужским качеством считается полная бесстрастность, но путь к ней идет через одержимость страстностью, которая смывает поверхностные пласты души, увлекает их в черный хоровод распада, освобождая и очищая тем самым неизменную, внутреннюю неподвижную суть — истинную мужественность, подобную «алмазу» (ваджра). Точно так же в буддистском ритуале «чод» — индивидуум считается здесь нечистой иллюзией, и эта нечистая иллюзия скармливается духам (тоже нечистым иллюзиям) — подобное к подобному — и в результате обнажается только высший неподвижный пробужденный дух, созерцающий пустоту.

После стадии черного брака (инициатической смерти) «наш король» воскресает, но воскресает в совершенно ином качестве, это уже совершенно иной мужчина. Это «белый мужчина», все женское (черное) смыто с него в процессе первичной диссолюции, гниения. Это совершенно особая «белая сера» или «несгораемая сера» (soufre incombustible). Мужчина, который трагически, травматически реализовал свое высшее качество, тайную возможность, заложенную в нем как смутное неопределенное обещание, становится совершенно иным существом, наделенным непредставимыми для обычных мужчин качествами^{17}.

Если у естественного мужчины мужественность была внешней, то у «белого мужчины», «воскресшего короля» она становится внутренней. Вразумительно описать характеристики такого существа, посвященного, очень сложно, поскольку даже биологические (не говоря о душевных) процессы, которые у обычных мужчин проходят по-одному, у этих, «трансцендентных», мужчин проходят совершенно по-другому. Стоит лишь указать на то, что после прохождения инициатической смерти обычная биологическая смерть переживается совершенно иначе и представляется не исключительным, но вполне рядовым событием, ничего не меняющим принципиально в человеческом бытии посвященного.

После того, как происходит восстановление «трансцендентной мужественности», «воскресение», у «нового субъекта» открывается возможность создавать себя самому по собственному замыслу, не через отеческую инерцию, данную в первотворении, а через собственное самоутверждение, через свою автократическую, царскую, суверенную волю. Так появляется «суверенный человек» или аутогенет. Это происходит за счет того, что меняется модус отношения существа с отеческим началом: оно более не находится во вне его, как начально заданный импульс или как референтная инстанция, но усваивается им, отождествляется с ним, и он становится «отцом» сам — не продуктом, но творцом, не результатом, но причиной. Мужское обещание становится отныне фактом. Очень важно заметить, что такая инициация возможна исключительно в такой сакральной перспективе, где причинность мыслится ко-экзистентной, соприсутствующей следствию, а время рассматривается как цикл. «Новый мужчина» не подражает «отцу», не является «продолжателем» отца, он становится отцом, сливается во вневременном конусе с вечным и неизменным отеческим принципом. Тождество в этом случае строгое и полное.

»Белый мужчина» в алхимии называется «царем» и изображается как человек в короне и со скипетром. Отныне королевское достоинство его безотзывно и не зависит ни от каких случайностей. Многочисленные сказки различных народов повествуют о царе, — по случайности, нерадивости, злому умыслу врагов, роковому стечению обстоятельств, собственной воле или как-то еще, — потерявшему трон и превратившемуся в простолюдина (свинопаса, пастуха, нищего, бродягу, аскета, рабочего, крестьянина и т.д.). Далее с ним происходят различные чудеса и, наконец, он возвращает себе трон, царское достоинство, но это достоинство, намекает сказка, существенно отличается от того, с которого все начиналось. Это достоинство неотъемлемое и абсолютное, не зависящее от перипетий и роковых метаний низшего мира. Таковы, в частности, сюжеты о царевиче Гаутаме, лежащие в основе буддистской традиции, или, в христианской версии, история царевича Иосафа. Религиозная традиция, естественно, переосмысливает этот инициатический сценарий в соответствии со своей собственной этикой. Так, царевич Гаутама, отказавшись от королевского достоинства добровольно, из сострадания, становится аскетом и просветленным, Буддой. А царевич Иосаф оставляет царство ради монашества и стяжания небесного венца блаженства в пустыне.

Эта стадия обретения «трансцендентной мужественности» не является последним шагом. Далее осуществляется «второй брак» (или «белый брак»), на сей раз — с «белой дамой». «Белая дама» вступает в брак с посвященным для того, чтобы осуществить высший, последний уровень инициации и реализовать «нашего андрогина» или ребиса — загадочное двухголовое существо. Это существо заставляет нас обратиться к той инстанции, которая предшествует появлению женского и мужского начал в бытии.

»Белая дама» — это пластическая женская субстанция, очищенная огнем «нового мужчины». Под воздействием «белого короля» она превращается из инфернальной слепой энергии хаоса в чистую послушную материю, «философскую землю», и теперь она готова к новой реинтеграции с «мужчиной», но теперь не он растворяется в ней, а она сгорает в нем. Венец брака — андрогин^{18}.

Это непредставимая, очень далекая метафизическая сфера. О ней даже говорить не стоит. Достаточно лишь упомянуть, что есть два типа брака, что мужское начало вступает с женским в брак дважды, и оба раза это совершенно разные онтологические явления: первый раз — это растворяющий «черный брак», второй раз — огнепальный «белый брак». В первый раз брак способствует вымыванию пассивных элементов из мужской души, во второй раз, наоборот, ведет к рождению в среде огненных мужских миров высшего андрогинного существа — по ту сторону всякой дуальности.

Два ума

Оставив в стороне трансцендентного андрогина, который — отдельная тема, остановимся на двух мужчинах — «ветхом» и «новом», мужчине «до черного брака» и после него. Чем они отличаются? Так как мы показали выше, что муж — это ум, то различие мужей должно как-то проявляться в различии умов.

Речь идет здесь об очень тонкой вещи, которая в Традиции называется «проблемой локализации ума». Современные люди убеждены, что умственная деятельность однозначно связана с головным мозгом. Однако в Традиции такая очевидность отсутствует.

Локализация ума в мозгу характерна для обычного мужчины, мужчины не прошедшего инициации. В индуистском тантризме эта категория называется пашу, «животные». Для такого мужчины мысль, ум пребывают в латентном состоянии. Их мысль — это лишь обещание мысли, точно так же, как их мужественность — лишь возможность мужественности.

Ум, локализованный в мозгу, действует совершенно специфическим образом. Это особый род ментальной деятельности, когда рассудочные цепи скользят по поверхности вещей, имитируя траектории заведомо заданных, извне навязанных клише. Мужчина, не прикладывающий радикальных усилий для реализации своего внутреннего, трансцендентного, светового измерения, относится к стихии истинного ума косвенно, он остается нереализованной возможностью. Головная локализация и есть признак ума совершенно недостаточного, виртуального.

В процессе инициации через «черный брак» ум мужчины подвергается фундаментальной трансмутации. Показательно, что различные традиции описывают посвящение — «первый брак» — как «декапитацию», т.е. отрубание головы. Именно в чаше черепа (головы) варят посвящаемого духи в ритуале «чод». Потеря мужского начала в ходе «растворения» символически тождественна потере «разума», «рассудка», «головы». Если до первого «инициатического брака» мужчина видел рассудочную деятельность как определенную опору, то в процессе брака он теряет ее, происходит «ликвифакция» рационального механизма — опорой становится безумие, разум подводит, голова опустошается. Это и описывается подчас как ее «отсечение». Рассудок, локализованный в голове, опасен тем, что он склонен выступать как действительный «патриархальный» принцип — в то время, как на самом деле, это лишь завуалированно «женская» инстанция — только огрубелая, косная, утратившая хаотическую гибкость и подвижность. Расставаясь с рассудком (в некоторых шаманских практиках это сопровождается «инициатическим травестизмом»^{19}, посвященный расстается с претензией на «ложную мужественность», погружаясь в растворение женской природы, которая освобождается от оков и демонстрирует, что прежний «ветхий рассудок» не альтернатива безумию или неразумности, но лишь завуалированное безумие, тщательно замаскированный идиотизм.

Посвященный мужчина после «воскресения» имеет иной ум, и расположен он более не в голове, а в иной части тела — в сердце.

Тот, кто воскресает после первого «черного брака», представляет собой принципиально иное существо, которое мыслит не мозгом, а сердцем, не логическими категориями, а цельными (холистскими) объемами. На языке Традиции, мысль есть форма сердечной деятельности.

В нашем современном мире все пропорции нарушены; с сердцем сопрягаются эмоции и иррациональные побуждения и т.д. В мире Традиции все было иначе: подлинная локализация ума находилась в сердце, а в мозгу пребывает лишь отражение, тень сердечного света, его очень предварительная, виртуальная версия, своего рода «полуфабрикат».

Но между истинно мужским (мыслящим) сердцем и псевдо-мужским (квази-мыслящим) рассудком лежит особая «змеиная», «темная» субстанция — «змей, обвившийся вокруг сердца», «дракон, стерегущий сокровища», «меркуриальная топь», «радикальная влага», «мертвое море» и т.д. За счет этой женской инстанции лучи сердечного солнца искажаются, отражаясь в черепных сводах и мозговых извилинах, как в пещере Платона. Идеи, эйдосы живут в сердце, в мозгу их искаженные отражения. Когда рассудок спускается в этот туман, он прикасается к той стихии, которая ответственна за искажения, представляя собой чистую погрешность. Это и есть женские духи-людоеды, выпускаемые в тибетском ритуале «чод». Это также «разбуженный дракон», «враждебный змей». Борьба с ним — это динамика «черного брака», драматизм растворения. С точки зрения умственной деятельности, эта операция может быть определена как «добровольное безумие». Лишь пробравшись сквозь толщи сбивающих с пути вихрей, в глубине «телесной земли» пребывает сокровище, «золото», возвращающее начальную устойчивость, только совершенно на ином уровне — это более не устойчивость следствий, но непоколебимость причин. Это сердечный ум. Более не отражение, но источник света, свободно рождающий рой светлых образов, сверхрациональных снов.

В каббалистической традиции, описанной, в частности, в романе «Зеленый лик» Густава Майринка, этот ритуал излагается в виде сюжета о «перестановке светильников». К каббалисту в один прекрасный день является пророк Илия (под видом странника или даже дальнего знакомого) и передвигает на столе семисвечники. С этого момента человек «чувствует умом» и «думает сердцем». Он не восприимчив к физико-психической реальности, и напротив, миры идей выступают для него как объекты прямого опыта, как плотная, почти плотская реальность.

Чтобы нагляднее представить различие между умом, располагающимся в голове и в сердце, можно привести в пример «Критику чистого разума» Канта. Из внимательного изучения этой книги можно получить представление, что такое «мозговой ум» в его наиболее развернутой, исследующей саму себя, рефлектирующей ипостаси. «Критика чистого разума» — это гносеологический гимн мужчины, обладающего лишь одним мозгом, принципиально не способного постигнуть реальность, легко и беспрепятственно схватываемую сердцем — реальность «ноумена», «светового», «полярного» измерения бытия.

Возвращаясь к теме «сакральной обоснованности патриархата», можно сформулировать ее следующим образом: патриархат метафизически легитимен тогда и только тогда, когда его структура опирается на инициатический ритуал «черного брака» и последующего воскрешения; когда мужчины (пусть не все, но избранные) идут путем онтологической реализации заложенных в них метафизических предпосылок; когда они — путем очень рискованных действий над самими собой и над другими — из своей вначале номинальной мужественности высекают искру подлинно мужского начала, которое и поддерживает патриархальный огонь на должном уровне; когда они перестают думать головой и начинают думать сердцем; когда из завуалированных женщин они превращаются в настоящих и суверенных мужчин, т.е. в существ, стяжавших трансцендентную вертикаль и отождествившихся с ней.

Следовательно, патриархат черпает свое основание в особых сверхрациональных доктринах и соответствующих им ритуалах, в процессе которых доктрины и догмы превращаются из объекта веры в объекты прямого и непосредственного опыта. Из этого можно сделать вывод: нынешний патриархат более не легитимен, он не обоснован метафизически и не подтвержден инициатическим опытом. А следовательно, в определенном смысле, этот «современный патриархат» таковым не является, представляя собой «крипто-матриархат», подобно тому, как «рассудок», локализованный в голове, есть ничто иное, как «крипто-безумие».

Совершенно ясно, что в наше время все обстоит далеко не так, все пропорции в отношениях и идентификации полов перевернуты, все обстоит обратным образом, нежели в мире Традиции.

Дезонтологизация пола, отход от метафизики пола начались довольно давно, в тот момент, когда стали меняться базовые парадигмы — от традиционных к современным, когда мир современности стал наступать на мир Традиции. Традиция защищалась, отбивалась, но при этом неуклонно сокращалась, скрывалась, удалялась, становилась все менее отчетливой, доступной, очевидной, а язык современности постепенно вступал в свои права.

Современная модель соотношения полов основана на извращенном патриархате. Могут задать вопрос, на который мы частично ответили чуть выше: почему отказ от языка Традиции не приводит к прямому и непосредственному утверждению примата «женского начала», что было бы тождественно постановке надо всем бескачественной тьмы?

Ответов может быть несколько. С одной стороны, исторически сложилось так, что последней традиционной формой, с которой человечество имели дело в циклическом развитии Традиции, был именно патриархат. По мере его вырождения внешние, номинальные формы сохранились, а содержание стало вымываться, утрачиваться по мере процесса десакрализации мужчины.

Десакрализация остального мира вытекала именно из десакрализации мужского начала. Если привлечь тему локализации ума, то все станет предельно ясно. Современный мир, язык современности, современные представления о разуме и о мужчине синхронно начинаются тогда, когда рациональные качества человеческого существа вытесняют метафизическую интуицию, когда происходит забвение об инициации, о метафизической реализации, о «перестановке светильников», о сердечном знании, сердечном делании. С этого периода мужское начало отождествляется с сугубо рациональным началом. Память об инициатических алхимических, герметических практиках или об аналогичных практиках, распространенных в иных традициях — в том числе о христианском умном делании — стирается. Очень показательно, что Петр Первый в свое время покушался на монастыри, всерьез решившись их упразднить (за безделье!), когда в русских монастырях были очень распространены исихастские практики — «сердечного умного делания», «сердечной молитвы», паламитского «помещения ума в сердце» и т.д. Тот же Петр усердно гнал старообрядцев, носителей солярной традиции, резал бороды, символы солнца и мужского начала и т.д.

Автономизация локализованного в мозгу ума, выделение рациональных моделей познания мира в качестве основополагающих и единственных (что составляет сущность языка современности), парадигмы современного мира — могли стать всеобщей нормой только через десакрализацию патриархального мужского начала.

Женская стихия, пластическая субстанция связана с частичной разумностью, хаотичностью, но в то же время она ближе к лучам сердца, поэтому женщинам присуща интуиция, которая является выражением холистской формы познания. Какой бы ни была деградация женского начала, — мы знаем, что индусы считают, что наша эпоха проходит под знаком всевластия «черной богини» Кали, отсюда «кали-юга», как называют в Индии наш циклический период, — она не могла бы привести к отчетливой, кристальной форме языка современности, какую дало вырождение патриархата, онтологическое падение мужчины.

Здесь напрашивается одно интересное наблюдение. Логика герметического брака, описанная выше, подразумевает, что «первый мужчина», «ветхий муж» наделен до начала инициатического процесса не подлинной, но фиктивной мужественностью, которая есть, в конечном итоге, лишь замаскированная под мужественность женственность. А еще точнее — это своего рода обратный андрогинат, полярно симметричный высшему метафизическому андрогинату, реализуемому «во втором браке». Ум, локализованный в мозге, соотносится в Традиции с Луной, женской планетой, но это не противоречит тому, что рассудочность есть отличительное свойство «непосвященных мужчин».

Таким образом, максимальная антитеза языку Традиции, парадигме Традиции кристаллизуется не в женской хаотизации сердечного солнечного ума, свойственного Lichtmensh'у, но в профанизации патриархата, где происходит негативное преодоление низших границ и мужского и женского. Будучи пассивным (в отличие от сердечного созидающего ума) и отчужденным от психического моря жизненных импульсов (в отличие от собственно женского начала) рассудок является бесполым, механическим и омертвевшим инструментом. Наследуя формально некоторые тенденции сакрально обоснованной патриархальной цивилизации, он иссушает виталистские («пантеистические», «гилозоистские») импульсы женской стихии, но не восходит к активности сердца, а консервируется в своей отстраненности.

Десакрализация патриарха в рационалистической цивилизации скрывает под собой утрату мужского достоинства. Любопытно, что именно народы Запада, начиная с римлян, в культуре которых наличествовало и в древние времена аномально много рациональных черт, ввели в практику бритье бород. Изначально это имело культовый смысл и относилось только к касте жрецов некоторых женских божеств, культ которых подчас сопрягался не только с бритьем бород, но и с ритуальной кастрацией. В сюжете «герметического брака» можно отождествить такую практику с фиксацией подчинения мужчины женской стихии внутреннего, промежуточного, меркуриального плана. Как бы то ни было, бритва — развитие темы серпа — является отличительным символом женского (часто хтонического) божества. В русской секте скопцов бритва играла особую сакральную роль еще в XIX веке.

Бритье бород, таким образом, связано именно с демускулинизацией и, одновременно, с особым акцентом на рационализм. То обстоятельство, что оба явления напрямую связаны с западно-европйеской, и особенно романской, цивилизацией, не простая случайность.

Ресакрализационный характер раннего феминизма

Сделаем некоторое отступление. В наше время феминизм кажется явлением еще более современным, чем даже десакрализированный патриархат. Некоторые современные женщины («прогрессивные» женщины) хотят уравнять себя с современными мужчинами, сравняться с ними. При этом за образец берется именно современный рассудочный мужской тип. Таким образом завершается вырождение обоих полов. Современная женщина утрачивает женственность и приобретает псевдо-мужественность. Так как современные мужчины в онтологическом смысле тоже не более, чем псевдомужчины, то это вполне возможно. Общим знаменателем является индивидуализм, рационализм, реализация того «низшего андрогината», о котором говорилось выше.

Сегодня мало кто знает, что в истоках современного феминизма были несколько иные идеи, сохранилившиеся и сегодня, но не в магистральном, «политкорректном» направлении, а на периферии.

В Европе феминизм был, в значительной степени, обобщенной реакцией проницательных женщин на прогрессирующее вырождение, десакрализацию мужского начала. Активистками раннего феминизма были сплошь и рядом женщины, поглощенные оккультными учениями — г-жа Дерэзм (основательница масонской ложи «Права Человека», куда впервые, нарушая все масонские принципы, стали допускать женщин), С.П.Блаватская (основательница теософизма), Анни Безан (продолжательница дела Блаватской и крупнейшая женщина-масон), Мод Гонн (пассионария ирландского национализма и активистка «Golden Dawn»), позже Алиса Бэйли (New Age), Елена Рерих и т.д. Эти учения представляли собой попытку спонтанного и хаотичного возврата к утраченной сакральности, реакцию на позитивизм, материализм, механицизм и рационализм Просвещения. В каком-то смысле, и сама эта реакция была вполне женским, спутанным, нечленораздельным явлением, где ценные элементы языка Традиции были перемешаны со случайными фрагментами «научных» и «прогрессивных» представлений. Не случайно, активистками теософизма, оккультизма, «редиостезии» сплошь и рядом были особы женского пола. Мужской порядок в эту сферу принес только Рене Генон, который отделил ценное от случайного и закрыл тему, показав границы того, что является «ортодоксией» для сферы традиционализма и эзотеризма.

Но все же изначальный европейский феминизм был тесно связана с тенденциями, которые в том или ином смысле противостояли основной стратегии современности. И претензии, выдвигаемые к мужчинам, носили «неосакральный» характер.

Эти аспекты часто сопрягались с революционной политической практикой и отрицанием западного христианства, которое, по мнению некоторых активисток феминизма, и был причиной десакрализации мира, торжества механического «профанически мужского» подхода. Не делая четкой разницы между подлинно сакральным патриархатом и пародией на него в современном обществе, а также догадываясь о роли «креационистских» доктрин, ограничивающих пансакральность мира на уровне догматической теории, ранние феминистки сочетали мистику (подчас магию), антирационализм, проповедь «новой религиозности» и социализм. Причем, сказанное выше о неоспиритуализме, можно приложить и к социализму, о чем упоминает и Генон, указывая, что большинство европейских оккультистов XIX века вышли из тех же самых сред, что и европейские социалисты: из масонских лож, мистических обществ, тайных миллинаристских сект, каббалистических кружков. Но это отдельная тема.

Тенденция к сакральности сохранилась — хотя и в трансформированном виде — в современном феминизме. Это течение делится приблизительно на две части. Одна часть феминисток убеждена, что задача «современной женщины» — стать точно такой же, как «современный мужчина», т.е. полностью десакрализированным, агрессивным, профаническим рассудочным существом. Другая часть, напротив, считает, что развитие и освобождение женщин должно идти не по модели уравнивания и «мускулинизации» (параллельно с некоторой общеобязательной «феминизацией» самих мужчин), но в направлении реализации собственного женского — интуитивного, проникновенного, ритмического, непрерывного бытия. И в таком случае речь идет лишь о требовании признать за женским полом особую шкалу ценностей, автономную дифференцированную логику, не имеющую с мужскими критериями общей меры и, следовательно, не оцениваемую по упрощенной шкале «хуже», «лучше», «так же».

Само наличие такого явления показывает, что женская онтология более устойчива к циклической деградации, нежели профанически мужское начало. Женщины воплощают в себе объектную сакральность и подвергаются онтологической дегенерации гораздо в меньшей степени, нежели мужчины. Если мужчина отказывается осуществлять перестановку светильников, выдвигает как программу ориентацию на рационализм, рассудочность, чистый расчет, «минимальный гуманизм», это вызывает резкую катастрофу не только социально-культурного, но и природного масштаба (вспомним, к каким экологическим последствиям, в конце концов, привели «научные программы» Фрэнсиса Бэкона, видевшего в Природе лишь объект для завоевания и подчинения^{20}. Пластические инерциально-сакральные (женские) инстанции не участвуют напрямую в этом подрывном, субверсивном, рационалистическом проекте. Сами по себе, женщины не могут эффективно справиться с предательством своего полового архетипа мужчиной, не способны повернуть ситуацию вспять, но они, безусловно, страдают от этого. Не случайно именно женщины являются хранительницами традиций, культов и преданий, осуществляя культурную, духовную, сакральную непрерывность поколений.

Иерархия мужского начала в «параллельной иерархии» Тантры

Реализацией подлинно мужского начала приоритетно занимается тантрическая традиция. Большое значение для предмета нашей лекции имеет ее внутренняя иерархия, которая отражает основные стадии эффективной, опытной реализации мужского начала.

Тантрическая иерархия отличается от обычной четырехкастовой системы индуистского общества. Эта иерархия тантристской каулы («цепи») предстает перпендикулярной обычной системе.

Обычная кастовая система состоит из брахманов, кшатриев, вайшьев и шудр (есть еще чандалы, неприкасаемые, но они вне каст). Эти касты являются врожденными, и никакие подвиги, совершенные при жизни, не способны перевести человека из одной касты в другую. Касты предопределяют, какие социально-политические и экономические функции способен исполнять человек, к ней принадлежащий. У каждой касты есть особые жизненные цели. Индусы считают, что касты сопряжены с человеческой природой и представляют собой некое неотторжимое от человека наследие, которое, однако, одни реализуют и преумножают, а другие проматывают. Но баланс подводится только после смерти, предопределяя дальнейшую цепь перевоплощений.

Тантризм предлагает совершенно иной подход к иерархии. Всех тантристов, принадлежащих к «цепи», они делят на три категории. Первая категория — это пашу (животные), вторая — вирья (герои), и дивья («боги»). Эта тантрическая иерархия вообще никак не коррелирована с иерархией обычных индуистских каст. Тантристским пашу (т.е. «животным», «зверем»), может быть брахман, существо высшей касты, а, например, дивья («богом») может стать чандала, т.е. существо самой низшей касты, даже за пределом каст вообще. Это очень интересный момент, поскольку тантрическая иерархия это не иерархия онтологической данности, но шкала, фиксирующая оперативное преображение человека в ходе конкретных волевых усилий по реализации архетипа.

Пашу — это обычный «мужчина», с локализацией ума в «голове», а жизненной силы (кундалини) — в основании позвоночника (муладхара-чакра).

Вирья — это мужчина, прошедший инициатический брак, растворение и воскрешение. Его жизненная энергия пробуждена, поднимается по тонким стоянкам параллельной физиологии, а сознание, напротив, спускается к сердечной точке (чакре). Слово вирья означает также «муж», «мужчина». Эвола указывал на сходство санскритского вирья с латинским vir, «муж», «мужчина».

Дивья — высший посвященный, осуществивший «второй брак», «белый брак», с «внутренней женщиной». Для существа, достигшего этой ступени, жизнь и смерть, порок и добродетель, распущенность и воздержание не имеют никакого смысла.

Важно понять это дублирование иерархий и параллельность их полномочий. Жесткое кастовое общество индусов никогда не отступает от своих принципов, и даже если мы имеем дело с тантристским дивья, высшей фигурой каулы, его социальные функции, занятия, профессиональные и ритуальные качества остаются точно такими же, если бы никакой тантрической реализации и не произошло. Верно и обратное: номинальное превосходство брахманов или кшатриев в конкретном случае может сочетаться с полной нереализованностью мужского архетипа.

Для нас такое раздвоение невероятно трудно понять. Как можно стяжать высшую форму посвящения, стать «совершенным человеком» и продолжать оставаться пастухом, башмачником, рыночным нищим или даже неприкасаемым: Но тем не менее это обычная для сакрального подхода особенность: обе иерархии (внешняя и внутренняя) не противостоят друг другу, но дополняют, сохраняют и поддерживают друг друга, указывая путь для тех, кто ищет инициации, глубины и стихии непосредственного метафизического опыта, независимо от кастовой принадлежности, но, вместе с тем, тщательно оберегая сакральные устои общества от прямой зависимости от воли, мощи, усердия, героизма отдельного индивидуума, вставшего на путь реализации высшего онтологического принципа.

Параллелизм кастовой и инициатической систем дают идеальную модель предельно стабильного существования сакрального общества, где всегда возможное отчуждение реального содержания носителей какой-то касты от кастового предназначения не вызывает революционного отторжения со стороны существ, которые идут путем прямого духовного опыта, но проявляется на ином уровне в инициатической иерархии.

Мужское начало и «консервативная революция»

Мужское, героическое начало, тип вирья, сегодня не может не быть революционным, радикальным, даже в том случае, если речь идет о защите извечных ценностей Традиции. Кроме всего прочего, это предполагает фундаментальную свободу от мифов толпы, от гипноза средств массовой информации, от языка современности и суверенную независимость от позитивистско-рассудочных моделей.

Пока мы будем находиться в состоянии тантрических пашу, т.е. зверо-людей, подавленных иллюзорной массой внешнего мира, ставшего непроницаемым для лучей духа, мы останемся недееспособными, бессильными, а наше неприятие экстремальных форм современности не выйдет за пределы жалкого ressentiment'а.

Консервативной Революции, традиционализму требуются агрессивные, наглые, злые и дерзкие мужчины, которые будут прокладывать пути, где они хотят, и двигаться к осуществлению наших целей в состоянии полной свободы, независимо от того, что считается «политкорректным», а что нет. Это не значит, что они должны только «быть против» любой ценой или нарочито нарушать общественный порядок. Истинный вирья, настоящий муж просто не знает, что такое запрет: он не нарушает его и не соблюдает, просто движется туда, куда ему надо, куда его влечёт. Если он считает, например, что порядок, навязанный нам языком современности, не адекватен и метафизически нелегитимен, он не принимает его в расчет и действует так, как будто этого порядка не было и нет.

По большому счету, в таком свободном, волевом, сердцецентрическом мужском идеале заложена оперативная, мистическая сила. Стоит только собрать небольшую группу людей подлинно (сакрально) мужской ориентации — и массивные стены тюрьмы современного мира покачнутся, задрожат. Стоит только продвинуться на несколько шагов в ту сторону, где невидимая рука вечно живого переставляет светильники — и фортификации профанического языка, воплощающего в себе отрицательный результат мировой истории, разрушатся в пыль. Но для того, чтобы по ту сторону эмпирического месива кали-юги схватить запредельный кристалл иного смысла цикла, для того, чтобы подвести черту под тайной работой, осуществлявшейся сквозь и вопреки темным стратегиям современности, направленным на искоренение сакрального начало, на кастрацию истинно мужского, сердечного ума, нам необходим отчаянно героический шаг — насыщенный риском нечеловеческого отчаянного мужества.

Мужчина, идя в сторону онтологической причины своей мужественности, растворяясь в кислотах «черного брака», отдавая свое существо на съедение безумных, помешанных духов-канибалов, рискует всегда и очень серьезно. Даже в рамках сакральной традиции, которая бдительно следит за пропорциями этого инициатического акта, максимально благожелательно готовит мужчину к этому шагу с первых шагов, перестановка семисвечников все равно предполагает огромный риск, от которого не избавлен никто и никогда. Но в наших условиях этот риск максимален. Эта воля должна пропитать все существо, вытеснить все остальное, сконцентрироваться только на одной невозможной, недоступной, но абсолютно необходимой, хотя никем не указанной, не заказанной и не подтвержденной цели.

Мужчиной становятся не благодаря, а вопреки. Сегодня объем того, что надлежит опрокинуть, преодолеть, превозмочь — максимален. Горизонт далек, как никогда. Сила, влекущая нас прочь от истока, обрела гигантскую инерцию, она сметает любые поползновения к обратному курсу, как цунами, крушащее жалкие попытки двуногих спастись... И тем не менее, у того, кто хочет стать мужчиной, нет иного выхода: ему предстоит идти в противоположном направлении, против ветров и стремнин деградации. Вспять.

Не скрою, руки опускаются при виде тех, кто приходит с нами «делать Консервативную Революцию», бороться с языком современности. Я не говорю про официальных консерваторов, они вне всяких оценок. Их мужественность уступает решимости крольчихи или авантюризму ежа. Но даже самые «пассионарные» на вид личности угнетающе пассивны, бессильны, недоделаны — не более, чем наброски, а не кадры... Это не их (убогих) вина, это наша общая беда Ведь мы давно живём под пятой Луны, под доминацией извращенного, абсолютно немужеского псевдопатриархата, мы давно утратили те нити, которые связывают нас с резервуарами подлинно мужского начала. Но никто в этой ситуации — ни папы, ни мамы, ни жены — нам не поможет изменить наш онтологический статус. Самое ценное и важное в Консервативной Революции именно это — изменение нашего онтологического состояния, четко верифицируемый инициатический переход от состояния наброска, зверя, собаки, «пашу», к состоянию героя, «вирья».

В чем состоит смысл Консервативной Революции в вопросе пола? В том, чтобы двигаться — вопреки всем обстоятельствам — по пути к реализации подлинно мужского начала, которое сегодня точно так же, как и само Божество (между ними, впрочем, есть прямая связь), сокрыто, удалено от нас, находится в оппозиции к нашим инстинктам, привычкам, нашему обыденному существованию. Не следует заблуждаться, мы — антимужчины, даже не звери, но тщеславные автоматы, послушные големы, действующие по вставленным в рассудок чужим и пристрастным программам. Но при этом никто и никогда не простит нам, что мы проиграли эту важнейшую историческую битву, последнюю битву, Endkampf, так ее, впрочем, и не начав.

Консервативная Революция в вопросах пола — это первый шаг к тому, чтобы из полуслепого наброска подлинной эсхатологической элиты мы превратились в реально действующий ее отряд, способный осуществить ту глобальную историческую, метафизическую миссию, которая нам (именно нам и никому другому) вверена.

Примечания

{ 1 } »Этимологический словарь русского языка», сост. Фасмер, М., 1987. >>
{ 2 } См. E.Lukk «Grenzen der Seele», Berlin, 1921. >>
{ 3 } Heinrich Corhelius Agrippa von Nettesheim «Female Pre-eminence», Engl. transl. of «De nobilitate et praecellentia» by Henry Care, London 1670. >>
{ 4 } J.Evola «La Metafisica del sesso», Roma, 1969. >>
{ 5 } J.Evola «Yoga della Potenzia», Roma, 1968. >>
{ 6 } J.Evola «Tradizzione Hermetica», Roma, 1971. >>
{ 7 } R.Guenon «L'Homme et son devenir selon la Vedanta», Paris, 1972. >>
{ 8 } Структуре этого промежуточного пространства посвящена лекция «Тайная Мать». >>
{ 9 } См.А.Дугин «Основы Геополитики», ук. соч. >>
{ 10 } См. А.Дугин «Русская Вещь», ук. соч., а также А.Дугин «Лекции по философии политики», готовится к изданию в 2002 г. >>
{ 11 } См. А.Дугин «Абсолютная Родина», ук. соч. >>
{ 12 } См. «Метафизика национал-большевизма» в А.Дугин «Русская Вещь», ук. соч. >>
{ 13 } См. «Контринициация» в кн. А.Дугин «Абсолютная Родина», ук. соч. >>
{ 14 } См. К.Поппер «Открытое Общество и его враги», I-II, M., 1992, N.Cohn «The Pursuit of the Millenium»,NY, 1964, «Метафизика национал-большевизма» в кн.А.Дугин «Русская Вещь», ук. соч. >>
{ 15 } J.Evola «La Tradizione Ermetica», op.cit. >>
{ 16 } См. «Конец света», М., 1998, А.Дугин «Консервативная Революция тантры». >>
{ 17 } См. А.Дугин «Русская Вещь», ук. соч., «Структуры мужской души». >>
{ 18 } Стоит привести здесь стихотворение Е.В.Головина «Terra Foliata».

Тот, кто знает о Terra Foliata,
может забросить книги,
и кто не знает Terra Foliata,
никогда не научится читать.

Это — перистая снежная земля,
усыпанная оранжевыми листьями,
огненная неподвижность ускользающей ртути,
щупалец розово-невидимый,
произрастающий на планете Сатурн.

На луговых одуванчиках спит андрогин
В его волосах змеится двойная спираль.
Рядом спит книга -
«Cosmosophia» Роберта Фладда.
И в Лебеде леденеет Леда.

Это древняя, древняя легенда.